У себя в работе среди коммунаров я сначала по неопытности считал главным и самым трудным объектом – воров, хулиганов, оскорбителей, насильников, дезорганизаторов.
Это характеры, которые ничем не удержишь. Не за что взяться. Буянят, бузят. А потом я понял, как я ошибаюсь.
Тот, который грубит, не хочет работать, который стащил у товарища три рубля из-под подушки, – это не было самой главной трудностью и не из этого вырастали враги в обществе.
А тихони, Иисусики, которые всем нравились, который все сделает, который вам лишний раз на глаза не попадется, никакой дурной мысли не выразит, – у себя в спальне среди товарищей имеют сундук и запирают его на замок.
И Иисусики, так их называли коммунары, – я знал, что это тот характер, над которым мне прежде всего нужно работать, потому что этот Иисусик так и проскользнет мимо моих рук, и я не могу ручаться ни за мысли его, ни за поступки.
Он выйдет в жизнь, и всегда буду ждать: что он сделает. И по отношению к таким Иисусикам я особенно всегда настороже.
Я тряс его изо дня в день, чтобы он почувствовал. Со своей подлой душой – и прикидывается хорошим человеком.
И потом мои коммунары научились бороться с таким характером и на серебряном блюде подавать его во всей его неприглядности.
И эта корзинка, которую человек запирает на замок, – это страшная вещь. Представьте себе: живут 15 мальчиков. По нашей традиции нельзя было ничего запирать, кроме производства.
Спальни не имели замков, корзинки не должны были запираться. 90 спален, когда ушли на работу, остаются без охраны. А он один – повесил замок.
И я знаю, что из такого человека получится. И таких людей ни наказанием, ничем не проберешь.
Взорвать нужно его каким-то динамитом. И я 6 лет с таким возился. Все знали, что он Иисусик, что у него добрые глаза, что он по виду как будто очень хороший человек, но ни одному поступку его мы не верим.
И когда он просил, чтобы его командировали в военное училище, – нет, – говорю. Почему? Потому, что ты Иисусик.
И, наконец, он понял, что нельзя быть Иисусиком.
Старался, старался, но своей природы не мог переделать. Ловили его на всякой гадости: то слушок какой-нибудь пустит, то на девочек потихоньку гадость скажет.
Наконец, ушел он в один из южных вузов, и я не мог быть спокойным, что из него выйдет человек.
И когда он пришел ко мне прощаться, я изменил своему педагогическому такту и сказал: «Сволочью ты был, сволочь есть, сволочью ты и останешься».
Он приехал потом ко мне в гости и сказал: «Сколько вы со мной возились и ничего со мной поделать не могли, но вот то, что вы мне сказали – сволочью был, сволочью и будешь – этого я забыть не могу. И сволочью я не буду».
И вот этот взрыв: того, что я ему сказал, он забыть не может.
Он не может допустить, чтобы я был прав; и он приехал и говорит: «Вы ошиблись, не буду сволочью. Вы увидите». Я сказал: «Посмотрим. Вот ты кончаешь вуз, выходишь инженером, и мы посмотрим».
А ребята пишут: «Как там Сергей? Мы слышали, что хорошо учится. Не верим». Из другого города писали: «Что с Сергеем? Что-нибудь уже он выкинет». Но все-таки удалось удержать.
А сколько таких, которые промелькнули между рук, с которыми не работали. Вот эти Иисусики – самые паскудные люди, это христиане, не в смысле религиозном, а в смысле наследия европейской христианской этики во всем ее объеме. Это страшная вещь.
Это опыт двух тысяч лет этической жизни, что нам дало христианство. Если посмотреть на этическую систему христианства, – вы все знаете его историю, его догматику, его этику.
Я обращаю внимание только на одно обстоятельство: христианская этика, это, конечно, индивидуализм, – пессимистический индивидуализм. Это значит – ничего в жизни не могу взять.
Возьми хоть какое-нибудь маленькое, свое, одинокое нравственное дело и соверши. А на небесах ты что-нибудь получишь. Это – индивидуализм, это – наплевательское отношение к коллективу.
Если кто-нибудь ударит тебя в правую щеку, подставь ему левую.
Почему? Каждый может распоряжаться своими щеками, но полная забывчивость о том, что есть негодяй, который ходит и лупит по щекам.
– А мне наплевать, я подставлю, я совершенство.
А что происходит в жизни, меня мало интересует. Коллектив, общество меня не интересует. Хуже того: Блаженны … Радуйтесь и веселитесь.
Переведем на советский язык: Будьте счастливы, если вас оклевещут, если о вас наговорят гадости, если взвалят на вас небывалое обвинение, – радуйтесь и веселитесь.
Ну, хорошо. А тот мерзавец, который вас оболгал и оклеветал, – он же живет в обществе и других может оклеветать! Нет, это меня не интересует, ибо «не судите, да не судимы будете».
Это – полное отрешение человека от коллектива.
Это – этика, совершенно противоположная нашей этике. Никакого требования ни к себе, ни к другим!
Можно, конечно, упражняться, щеки подставлять… Хуже того: посмотрите на птиц небесных, они ничего не делают, а живут. –
Никакого отношения к труду! Греши сколько угодно, грех не запрещается. А потом покайся, и все благополучно, и ты будешь счастлив. Разве отражение этой двурушнической этики не осталось еще у нас?
Разве не отсюда идет уверенность, что у человека могут быть недостатки? Это всё идет от христианской этики. Всё это породило только лишь кокетство.
Подать милостыню – это кокетство, подставить щеку – это кокетство своим совершенством. Это всё – искривление какой бы то ни было человеческой нравственности.
И это сохранилось в наших привычках.
Сентиментальность, нежная расслабленность, стремление насладиться хорошим поступком, прослезиться от хорошего поступка, не думая, к чему вот [поведет] эта сентиментальность.
Это самый большой цинизм в нашей практической жизни. И эти пережитки христианства остались в нашей жизни.
Тот добр, тот всё прощает, тот чересчур уживчив, тот чересчур нежен.
И настоящий советский гражданин понимает, что все эти явления расслабленной этики добра – всё это противоречит нашему революционному делу, и с этими пережитками мы должны бороться.
А.С. Макаренко
***
Добавлю.
Сейчас такие иисусики выставляют себя совершенством.
И это чаще всего женщины, которые такой подход пытаются распространить на мужчин.
Понравилось? Поделись с друзьями!